Насущные проблемы современного гуманитарного образования (case Belarus, case Europe, case EHU)

  В своей лекции «Формирование самосознания гуманитарного знания» Анатолий Арсеньевич Михайлов высказался о том, что людьми, получающими образование в сфере гуманитарного знания, движет иллюзия, соблазн его легкости по сравнению с трудоемкой работой, которую нужно проделать, получая образование в области естественных наук, и, как следствие, появляется много тех, кто выдает себя за профессионалов, не сопровождая напряженной работой становление своих профессиональных навыков. Таким образом, я могу выделить проблему, касающуюся студентов-гуманитариев, в частности одаренных и талантливых людей, которым на этапе профессионального становления необходим толчок, стимул − то, что поможет максимально раскрыть весь их потенциал, но зачастую происходит обратное – преподавателям неудобны «инакомыслящие» и они стремятся подвести всех своих подопечных к единому шаблону мышления, унифицируя их мировосприятие. С этой проблемой я столкнулась еще в средней школе, увлекшись гуманитарными науками, планируя связать с ними дальнейшую жизнь, но мне приходилось подстраиваться под правила, распространявшиеся, что очень печально,  на творческие работы, и, как следствие, где-то на уровне подсознания даже сейчас, спустя годы после окончания школы, при написании новых работ меня беспокоит вопрос: «А все ли я правильно делаю?». «Правильно» от слова «правила», существующие и придуманные не мной, и я всей душой желаю преодолеть эту оглядку на чужие правила, зажимающие творчество в тиски, и раскрепостить свое мышление.

   Джонатан Беккер приводит следующее определение liberal arts education: «современная система либерального образования представляет собой систему высшего образования, призванную воспитывать в учащихся желание и способность учиться, критически мыслить и умело выражать свои мысли, а также воспитывать граждан, способных стать активными участниками демократического общества» (1) . На мой взгляд, эти принципы не применимы к системе образования в Беларуси, ибо их главная цель противоречит политическому курсу страны, направленному на искоренение «пятой колонны», но никак не на поддержку «вольнодумцев». Мое личное стремление получить образование, базирующееся именно на таких принципах, увело меня из родной страны и после долгих странствий привело в ЕГУ. Проблема, которую здесь можно выделить, заключается в том, что ЕГУ – это белорусский университет в изгнании, то есть она связана с авторитарным режимом в стране, расценивающим не шаблонизированное, не подчиненное идеологии гуманитарное знание, как потенциальную опасность, а его носителей, умеющих критически мыслить и делать осознанный выбор, как потенциальных врагов.

   Также хотелось бы описать свое видение проблемы белорусского студента, получающего гуманитарное образование в Европе. Я могу ее сформулировать выдержкой из работы Льва Шестова: «нет неба, нигде нет неба, есть только низкий, давящий «горизонт», нет идеалов, возносящих горе, есть только цепи, хотя и невидимые, но связывающие еще более прочно, чем тюремные кандалы» (2) . Как Достоевский после каторги, белорусский студент-гуманитарий, представитель интеллигенции, начинает смотреть на перспективу, на горизонт – линию в пространстве, имеющую свойство отдаляться по мере приближения к ней, а его экзистенциальная рефлексия протекает в плоскостях сведения своей белорусской ментальности с процессом познания «наук о духе». В конечном итоге, скажу о себе, приходишь к поверхностному (впоследствии, возможно, придет и глубинное) пониманию смысла, вложенного Федором Михайловичем во фразу: «Я-то один, а они все». Отсюда же берет начало праведный гнев, выливающийся в создание воображаемых врагов, таких как массовая культура, массовое общество, цензура в интернете – альтернативные «идеалы, возносящие горе», гипотетически ограничивающие свободу, которая в своем абсолюте оказывается равносильна каторге, режиму. Подытожу свои пространственные рассуждения мыслью о том, что понять свободу, и то, что она у тебя есть, невозможно, если она чем-то не ограничена, по такому же принципу античный человек воспринимал камень, не обработанный мастером, как хаос. Поэтому основная проблема современного гуманитарного образования (case EHU) в моем видении – это как придать правильную огранку камню.

   В заключение, немного о проблеме понимания, обозначенной Вильгельмом Дильтеем, как проблема специфики гуманитарного знания. Включая ее в контекст современного гуманитарного образования, я считаю, что также в качестве основной его проблемы/задачи стоит выделить не столько развитие у гуманитария способности критически, гибко мыслить, сколько способности чувствовать, в противовес рассудочности – верному спутнику естественных наук. Чувствуешь – значит понимаешь.

1. Беккер Дж. «Что такое либеральное образование и чем оно не является?», http://artesliberales.spbu.ru/about/liberal
2. Шестов Л. «Преодоление самоочевидностей»

Комментированный перевод фрагмента текста из книги G. Steiner. The Poetry of Thought. 2011. (p. 15-22)

Язык является ключевым аспектом гуманитарного знания. Посредством естественного языка мы пытаемся донести до других людей свои мысли, идеи, желания и многое другое, но доносим ли в полной мере? Или только создаем самоиллюзию? В рассказе «Одиночество» герой Ги де Мопассана сетует: «Какая это пытка — постоянно соприкасаться с теми, кого нам не дано понять!»[1], так ли это? Пониманию одним человеком другого человека всегда препятствует язык, будь то языковые барьеры у людей разных национальностей, или «общий» язык представителей одной, с помощью которого нам удается донести друг до друга только опосредованное содержание своих мыслей. На мой взгляд, одной из главнейших проблем «наук о духе» является то, что чувства невозможно транслировать с помощью слов, а, следовательно, наши попытки постичь природу человека с помощью одних лишь текстов равноценны попыткам решить задачу из высшей математики, не имея даже базовых знаний по этому предмету.

В своей работе Джордж Стайнер размышляет об «универсальных языках» - языках, способных транслировать то, что недоступно языкам естественным. Один из его универсальных языков – это музыка. Рассматриваемый фрагмент начинается со слов: «We do speak about music», сразу же обозначая проблему: говоря о музыке, мы анализируем ее техническую сторону, то, что имеет значение, но не затрагивает чувственный опыт. Особое внимание Стайнер уделяет двум понятиям: «meaning» и «sense», последнее в английском языке имеет множество коннотаций, в числе которых «смысл», «ощущение», «разум», «чувство» и др., с учетом которых трудность для перевода представляет гипотеза автора: «what is inexhaustibly meaningful may also be senseless». Неисчерпаемо значимое может быть бессмысленным и бесчувственным одновременно, в попытках объяснить что-либо мы обращаемся к значению, абстрагируясь от ощущений, а значит уходим от смысла, поэтому говорить о музыке – бессмысленно.

Отдельно стоит упомянуть лебединую песню – символ, смысл которого привычно интерпретируется с негативным оттенком. В диалоге «Федон» Платон говорит о последнем дне жизни Сократа, когда тот сравнивает себя с лебедем, перед смертью поющем свою самую прекрасную песню. «Люди из-за собственного страха перед смертью возводят напраслину и на лебедей, утверждая, что они якобы оплакивают свою смерть и что скорбь вдохновляет их на предсмертную песнь. Им и невдомек, … что ни одна птица не поет, когда страдает … хотя про них и рассказывают, будто они поют, оплакивая свое горе. Но, по-моему, это выдумка … Лебеди принадлежат Аполлону, и потому – вещие птицы – они провидят блага, ожидающие их в Аиде, и поют, и радуются в этот последний свой день, как никогда прежде».[2]  Для философа последняя песня – это гимн бессмертия души, в ее мелодии воплощается вся гармония бытия, которую, тем не менее, легко разрушить неправильным истолкованием.

Еще одним универсальным языком, по мнению Дж. Стайнера, является математика. Как и музыка, этот язык не умеет лгать, даже в случае неправильного решения задачи всегда есть верный ответ на нее. Однако со своей стороны я ставлю под сомнение универсальность обоих языков – в случае с музыкой далеко не каждому человеку дано ее сочинять, а в случае с математикой далеко не каждому дано решать сложные задачи. Возникает вопрос: действительно ли эти языки можно считать универсальными (общими) для всех и каждого? Пример с лебединой песней показывает, что даже исконный чувственный смысл музыки может быть переосмыслен неправильно и принят на веру большинством под воздействием естественных страхов, а числа не могут ответить на все экзистенциальные вопросы.

Еще один фрагмент, требующий уточнения при переводе: «Is some transcendent addiction to the useless implanted in handful of human beings (a Mozart, a Gauss, a Capablanca)?». Я думаю, что здесь Стайнер обозначает словом «useless» то, что он выше определил, как «universal». Возможно, попытки найти нечто объединяющее всех действительно бесполезны, и люди, слушающие одну и ту же музыкальную композицию, или играющие одну шахматную партию, так и останутся не поняты друг другом. Я люблю музыку и интересуюсь математикой, но я не чувствую, что они делают меня ближе к другим людям, скорее к себе, и в этом я вижу основной смысл «универсальных языков» - познание себя.

Дж. Стайнер приходит к интересным выводам, которые я разделяю. Во-первых, «to learn a language is to expand incommensurably the parochialism of the self», я согласна с тем, что Вавилонская башня была благословением для человечества. Каждый естественный язык создает свой собственный мир, постичь который возможно только изучая этот язык. Принимая во внимание гипотезу о лингвистическом детерминизме, о том, что наше мышление определяется нашим языком, изучая другие языки, мы, тем самым, расширяем эту узость собственного мышления, снимаем шоры с глаз. Но прежде всего, изучая языки, мы приближаемся к пониманию других людей: познать природу языка, будь то «грубый реализм» английского, или «бытийственность» русского, значит стать чуть ближе к его носителям – это особенно актуально в современном мультикультурном мире.  Второй важный вывод: язык философии должен быть литературным языком. Ни один искусственный язык не способен передать опыт человеческого существования, максимально насколько это возможно таким потенциалом обладает только литература, а философия в данном контексте, по меткому определению Дж. Стайнера является «поэмой интеллекта».

---

[1] Ги де Мопассан «Одиночество»

[2] Платон «Федон»

Концепция историзма Ф. Ницше

В основе концепции историзма Фридриха Ницше лежит идея о том, что история нужна человеку, прежде всего, для жизни. По мнению философа, избыточная историчность человека – то, как каждый новый день проживается в контексте событий прошлого, а разум не в силах предать забвению незначительные события, не влияющие на будущее, делает его несчастным. Переживание прошлого заполняет собой настоящее, ставя преграду на пути будущего. Таким образом, в качестве негативного результата взаимодействия человека живущего и истории свершившейся, Ницше видит то оправдание, которым человек прикрывает свой страх перед будущим, предпочитая движению вперед ретроспективную рефлексию на месте.

Ницще четко разграничивает два вида принятия истории: как стену чистого знания, не оставляющего возможности увидеть горизонты будущего, и как бинокль, позволяющий приблизить эти горизонты. В последнем случае история служит во благо человека, но работать именно по такой схеме она сможет лишь когда он откроется перед ней в трех измерениях – «как существо деятельное и стремящееся, как существо охраняющее и почитающее и, наконец, как существо страждущее и нуждающееся в освобождении»[1]. Лишь пребывая одновременно в этих трех измерениях человек может ощутить полноту жизни, внутреннее равновесие которой поддерживают три рода истории. Монументальная история необходима человеку деятельному и стремящемуся, оглядывающемуся назад для того, чтобы увидеть в прошлом вдохновляющий пример. Стоит упомянуть, что принцип такого взгляда на историю существуя автономно и не взаимодействуя с другими принципами (антикварным и критическим) вредит самой истории, лишая ее плавности течения и превращая в антологию самой себя – сборник лучших, вырванных из контекста моментов прошлого.

Плавность переходов достигается за счет антикварного рода истории, принадлежащего человеку почитающему и охраняющему. Этот род близок к рефлективной истории Гегеля, поскольку его важнейшей составляющей является дух времени, а именно времени предков, чьи традиции должны бережно храниться, а опыт осмысляться, оставаться в жизни человека и быть переданным следующим поколениям, для того чтобы связь с корнями не обрывалась. Важным моментом здесь является очеловечивание, одухотворение антикварной истории, которая должна нести в себе наследие предков, их личности, а не последствия событий связанных с ними. В противном случае данный тип истории ни в коей мере не свяжет историю монументальную, но станет лишь маленьким анклавом в ней – набором событий из прошлого определенного рода, города, или народа, независимо от своей истинной степени важности, по умолчанию признаваемых важными и существенными. Так, обезличивание истории вредит как самой истории, нацеленной на извлечение полезного для жизни опыта, так и жизни, которую уже трудно назвать жизнью, если она добровольно запирает себя в архиве, где ей остается только довольствоваться обществом библиографической пыли. На мой взгляд, ярким примером такого перманентного злокачественного пребывания в архиве можно считать современную Северную Корею, где вершится культ одного человека и культики членов его семьи. Однако сами люди, помещенные во главу культов воспринимаются как события, настолько важные, что даже свершившись они остаются непреложным настоящим целого народа, не оставляя ему иного выбора, кроме как рыдать кровавыми слезами над мумией того, что могло бы стать их будущим.

По Ницше, «человек должен обладать и от времени до времени пользоваться силой разбивать и разрушать прошлое, чтобы иметь возможность жить дальше», т.е. силой критически осмыслять историю, становиться ее судьей и выносить свои пристрастные приговоры. Но параллельно с силой человека разбивать и разрушать прошлое, строя на его руинах нечто новое, жизнеутверждающее, идет сила истории безапелляционно диктовать выводы из самой себя, навязывая поколениям текущего времени идею о том, что их время справедливее и мудрее времени предыдущих поколений, тем самым задавая времени возраст и тлетворную установку на неизбежное старение новых поколений. Отсюда вытекает смысл тезиса «историю могут вынести только сильные личности, слабых же она совершенно подавляет», заключающийся в способности сильной личности вести диалог с историей, не пренебрегая ее полезными советами, но игнорируя нравоучения, смысл которых сводится к агитации против юного бунтарства духа, взращивающего плодородную почву для жизни и ее будущего. Те же, кого история подавляет, всегда будут довольствоваться ролью ее марионетки, чьими устами она произносит свой монолог, и чьи действия всецело зависимы от нее.

По мнению Ницше попытки смотреть на историю объективно сродни работе драматурга, творческого человека, который полностью погружается в событие, переживая его как художественное произведение. Взгляд на историю как на выдающееся произведение искусства может быть сопряжен с желанием дать оценку увиденному, обозначить рамки справедливости, однако безоговорочное право на справедливый суд истории имеет лишь тот, кто сам творит будущее и чьи действия определяют значение справедливости, но никак не тот, кто знаком со справедливостью исключительно теоретически. Только человеку, осознающему ошибки и ложь своего времени, и стремящемуся бороться против них, дана возможность понять своих предшественников.

Если продолжить аналогию истории с искусством, то историческая справедливость, если ее отыскать за прекрасным, талантливо выполненным фасадом, может оказаться настолько неприглядной зловонной каморкой, что впечатление от красоты увиденного может быть безнадежно испорчено. Как и знание о червяке, засевшем внутри спелой сливы, осведомленность о каморке приглушит, а то и вовсе погасит кое-что важное в человеке – его творческий импульс: жажду созерцать, впитывать в себя прекрасное, и верить в то, что прекрасное на самом деле таковым и является.

Подводя итог, хотелось бы отметить, что в моем понимании Ницше не низводит значимость истории, но призывает к разумной конфронтации с ней – история необходима в первую очередь для жизни, она должна быть источником вдохновения, поскольку вдохновение – это то состояние духа, которое проектирует будущее. Вдохновляясь историей человек живет в истинном значении слова «жизнь», но стоит положить себе на плечи груз веков в виде чистых, не переживаемых знаний, как жизнь трансформируется в одноэтажное безнадежное существование.

---

[1] Ницше, Ф. «О пользе и вреде истории для жизни»